пока инаковость все усиливалась. Одновременно они поняли, что движутся на восток — в том прежнем месте, где они путешествовали с другими людьми, никаких сторон света не ощущалось. А здесь восток вскоре объявил о себе побледневшим и светоносным краем неба.
Дорога как-то сама собой ускорялась, сходила в лощину, которая все углублялась. Место обретало постепенно характер обжитого, хотя никаких людей они не встречали. По обе стороны дороги стояли большие лиственные деревья, похожие на липы, но с очень мелкими листьями. Деревья, посаженные через определенные интервалы, создавали впечатление обжитости. Справа лощина расступилась, и дорога пустила боковой побег в виде уютной дорожки. На деревянном столбе была прибита дощечка с синей выгоревшей стрелкой. Они свернули направо.
Дорожка быстро вывела их к длинному дощатому строению с высоким крыльцом. Крыльцо было недавно обновленное, из белого, не успевшего потемнеть дерева, а само строение довольно ветхое. По обе стороны дорожки росла низкая кудрявая травка, и даже в неярком утреннем свете было видно, что трава эта светлая, весенняя, недавно отросшая. «Трава-мурава,— подумал Бритоголовый,— точно такая росла на полянке в Звенигороде, возле ключа в самом низу участка…» Он нагнулся, провел раскрытой ладонью по траве и улыбнулся: глаз не обманул его, ощущение было то же самое…
— Мне кажется, пришли,— сказал Иудей, и они взошли на крыльцо. Вытерли ноги о полосатый половик. Попали в большие сени, там сидели два простецких с виду мужика, по виду вахтеры, один в старой ушанке, другой в кепке. Перед вахтерами стоял старик в полном монашеском облачении, в руках держал бумажную ленту с плохо отпечатанным текстом и тихо что-то объяснял привратникам.
— Да ничего нельзя. Что на тебе есть, то можно, а посторонние предметы не положено,— долдонил вахтер.
— Это не посторонний предмет. Это разрешительная молитва,— настаивал монах.
— Тьфу ты, сколько ж можно повторять!— рассердился тот, что в ушанке.— Смотри, дед!
— Вахтер открыл задрипанную тумбочку, которая стояла тут же, и стал вытаскивать из нее предмет за предметом: умывальные принадлежности в пластиковом пакете, ножной протез, пачку денег неизвестной страны и времени, связку писем и медальон в виде кривоватого сердца и, наконец, одну за другой стал вынимать книги. Все это были Евангелия — от старинных, истрепанных столетним чтением, до новеньких, трехъязычных, гостиничных…
— Видишь, все посторонние предметы… И тащат, и тащат… Так что, понимаешь, давай свою бумажку и проходи…
Монах положил бумажную ленту поверх черного Евангелия и прошел через проходную с удрученным видом.
Иудей и Бритоголовый приблизились к церберам.
— Тот, что в кепке, что-то пробурчал насчет пропусков. Иудей развел руками:
— Ребята, да вы что? Пропуска давно отменили…
— У вас отменили, а у нас не отменили. С нас начальство спрашивает. Ходят тут всякие…
Бритоголовый с нежностью смотрел на них — они были явственно соотечественники, провинциальные мужики, а один так со знакомой мордой. Он присмотрелся к нему и узнал — Куроедов, сукин сын. Работал вахтером в клинике, много лет. Вздорный мужичонко, из уволенных