девочка окончательно определилась Евгенией, и Таня вычеркнула тонкий крестик из делового списка. Оставалось последнее — искупать Елену в новой ванне. Уже больше года ванной не пользовались, вставали под душ и, не затыкая ванны затычкой, наскоро споласкивались, чтобы не залить соседей.
Теперь Таня наполнила ванну. Елена прижимала к себе локти, слабо сопротивлялась.
— Надо раздеться. Смотри, мамочка, водичку уже на брали…— уговаривала ее Таня, и она неохотно подчинилась.
Худоба матери была болезненной, и дело было не в низком весе — сама Таня до пятидесяти килограммов не дотягивала,— с плеч и предплечий Елены свисали пустые складки кожи, и Тане пришло в голову при виде материнской наготы, что скелет человеческий уныл и беспол, и только куски пронизанного жиром мяса создают и женскую прелесть, и мужскую крепость, и даже само различие между мужчиной и женщиной… От материнской былой женственности остались лишь бледные груди и смутная тень почти безволосого лобка.
Наконец Таня усадила мать в теплую воду. Елена легла, вытянув ноги:
— Как хорошо…
«Я как Хам»,— усмехнулась Таня и намылила мочалку. Смотреть было неприлично, а мыть, подстригать, вытирать — пожалуйста…
— Подожди, Танечка. Я полежу немного. Такое блаженство… Что, ванна прежде была испорчена?— спросила Елена очень здравым голосом.
— Да. Теперь починили.
Елена прикрыла глаза. Волосы сползли в воду, намокли. Таня отвела их в сторону.
— В воде все меняется. У меня голова в теплой воде намного лучше делается. Я не хочу, чтобы ты жила дома. Я не хочу, чтобы ты жила со мной. Я все забываю, и мне кажется, что я сейчас забыла гораздо больше, чем помню. Но скоро я забуду и то, как много я забыла. Ты не пугайся, я не имею в виду ничего страшного, я просто умираю таким необыкновенным способом, из середины головы. Мне сейчас очень хорошо. Мне давно так хорошо не было, и я хочу с тобой попрощаться. Меня съедает дыра. Почему-то происходящее со мной очень стыдно. И я не знаю, останется ли что-нибудь в самом конце. Скажи, сколько мне лет?
— Тебе скоро исполнится пятьдесят два…
— А тебе?
— Мне двадцать три.
— Хорошо. Вода остыла. Добавь еще горячей… Я ни в чем и ни в ком не уверена. Иногда приходят чужие люди, а иногда знакомые… А бывает так, что Василиса, а в ней еще кто-то… Я и в себе не уверена… Ты про это знаешь.
— Нет, мамочка. Я ничего про это не знаю…
— Ладно, бог с ними. Я хотела тебе сказать, что сию минуту я — я, а ты — ты, и я тебя очень люблю. И я сейчас с тобой попрощаюсь. А потом ты меня намыль… А потом уезжай…
Таня хотела что-то возразить, но язык не повернулся, потому что все, что бы она ни сказала, было бы жалкими, ничего не значащими словами. Она намылила волосы матери, слегка запрокинув ей голову, чтобы мыло не стекало в глаза, потерла кожу головы, направила струю из душа, чтобы смыть пену… Промыла все обвисшие складки узкого тела, протерла насухо, смазала детским кремом. Потом надела длинную байковую рубаху и отвела в постель. Было около девяти часов вечера. Вскоре пришел Павел Алексеевич — в тот день он читал вечерние лекции в институте усовершенствования врачей. У Тани
