Как-то само собой разумелось, что в их редкостной семье, где все любят друг друга возвышенно и самоотверженно, как раз и процветает «платоническая».
И вот теперь Шурику было очевидно до ужаса, как предал он «высшую» любовь ради «низшей». В отличие от большинства людей, особенно молодых мужчин, попадавших в сходное положение, он даже не пытался выстроить хоть какую-то психологическую самооборону, самому себе шепнуть на ухо, что, может, в чем-то он виноват, а в чем-то и не виноват. Но он, напротив, подтасовывал свои карты против себя, чтобы вина его была убедительной и несомненной.
По дороге домой Шурик приходил в себя, оттаивая от какого-то анабиотического, рыбьего состояния, в котором находился последние двое суток. Оказалось, что нестерпимая жара за это время прошла, теперь падал небольшой серенький дождь, была середина буднего дня, и в воздухе висело наслаждение самодостаточной бедной природы: запах свежих листьев и прели шёл от прошлогодних куч, лежавших шершавым одеялом на обочине маленького заброшенного скверика. Шурик вдыхал сложный запах грязного города: немного молодой острой зелени, немного палой листвы, немного мокрой шерсти…
«А вдруг Бог где-нибудь есть?» — пришло ему в голову, и тут же, как из-под земли, выскочила приземистая церковка. А может, она сначала выскочила, и потому он подумал это самое? Он остановился: не зайти ли… Открылась какая-то боковая незначительная дверка, и через дворик к пристройке побежала деловитая деревенская старуха с миской в руке.
«Нет, нет, только не здесь,— решил Шурик.— Если б здесь,— бабушка знала бы».
И Шурик ускорил шаг, почти побежал. В душе его поднялось неиспытанное прежде счастье, наполовину состоящее из благодарности неизвестно кому — живая мамочка, дорогая мамочка, поздравляю с Днём рождения, поздравляю с Международным женским днём Восьмого Марта, с Праздником Солидарности Трудящихся, с Днём Седьмого ноября, поздравляю, поздравляю… красное на голубом, жёлтое на зелёном, рубиновые звёзды на тёмно-синем, вся сотня открыток, которые он написал маме и бабушке, начиная с четырёх лет. Жизнь прекрасна! Поздравляю!
Дома Шурик встал под холодный душ — горячей воды почему-то не было, а та, что поднималась из не прогретой ещё глубины земли, обжигала холодом. Он вымылся, замёрз, вылез из ванной — звонил телефон.
— Шурик!— ахнула трубка.— Наконец-то! Никто ничего не знает. Третьи сутки звоню. Что случилось? Когда? В какой больнице?
Это была Фаина Ивановна. Он объяснил, как мог, сам себя перебивая.
— А навестить можно? И что нужно?
— «Боржом», сказали.
— Хорошо. «Боржом» я сейчас завезу. Я в театре, сейчас машина придёт, и я заеду.
И трубкой — бабах! И сразу же раздался следующий звонок. Это была Аля. Она задала всё те же вопросы, с той лишь разницей, что боржома у неё не было, а были занятия с вечерниками — лаборантские полставки — и освобождалась в половине одиннадцатого.
— Я после занятий сразу к тебе,— радостно пообещала она, а он даже не успел сказать: может, завтра?
Фаина прикатила через час, он только успел выпить чаю с чёрствым хлебом и отрытой в глубине