её, летний, светлый, так легко распался надвое, и там под ним была настоящая грудь, и женский наполненный живот, и он ринулся вперед, расстёгивая боковые застежки нелепых чёрных клешей без ширинки, и достиг своей мечты. А мечта, развернув его в приемлемое для беременной положение, покорно лежала на боку и говорила себе: ничего, ничего, другого выхода у нас нет…
Потом они пошли на Красную площадь, потом поехали на автобусе на Ленинские горы — смотреть на университет: он был в Москве первый раз в жизни и хотел ещё на ВДНХ, но Лена устала, и они вернулись в общежитие.
Уезжал он в Ленинград в полночь, «Красной стрелой». Лена пошла его провожать на вокзал. Приехали заранее. Он всё гнал её домой, беспокоился — время позднее. Но она не уходила.
— Береги себя и ребёночка,— сказал он ей на прощанье.
И тут она вспомнила, что забыла ему сказать об одной детали:
— Ген, а он будет смугленький. А может, и чёрненький.
— В каком смысле?— не понял новоиспечённый жених.
— Ну, отчасти негр,— пояснила Стовба. Она-то знала, каким красивым будет её ребёночек…
И тут раздался последний звонок, и поезд тронулся, и повёз прочь потрясённое лицо Гены Рыжова, выглядывающее из-за спины проводника в форменной фуражке.
Гена оказался по-своему порядочным человеком — долго мучился, всё не мог написать письма, но в конце концов написал: я человек слабый, к тому же военный, а в армии народ строгий — мне насмешек и унижения из-за чёрного ребёнка не снести… Прости…
Но Стовба поняла это ещё на вокзале. Рассказала всё по порядку Але. И про то, что было самое противное: не отказала, дала… И обе они ревели от унижения. Но самое нестерпимое было в том, что никто ни в чем и виноват-то не был… Так получилось.
глава 21
Это был запасной вариант Елизаветы Ивановны. Собственно, поначалу он был основным, но она была уверена, что в случае неудачи с университетом она найдет возможность устроить Шурика в свой институт. Двойки он получить не мог ни по одному из предметов, а недобранный балл на филфаке — почётная грамота в её захудалом институте… Теперь, после года в Менделеевке, Шурик и сам понимал, что полез не в своё дело.
Он подал документы на вечернее отделение. Простоял в очереди среди девочек, уже провалившихся на филфак, мальчиков в толстых очках — у одного вместо очков была палочка: заметно хромал. Прошлогодних университетских абитуриентов и сравнить нельзя было с этими, третьесортными.
Зачумлённая жарой и очередью девица, принимавшая документы, внимания не обратила на Шурикову известную здесь фамилию, и он вздохнул с облегчением: он любил независимость, заранее корчился, представляя себе, как сбегутся бывшие бабушкины сослуживицы — Анна Мефодиевна, Мария Николаевна и Галина Константиновна — и станут его целовать и поглаживать по голове…
Экзамен по французскому языку принимала пожилая дама с большим косым пучком из крашеных в жёлтое волос. К ней все боялись идти: она была председателем приёмной комиссии и лютовала больше всех. Шурик понятия не имел, что дама эта была той самой Ириной Петровной Кругликовой, которая