окоченевший. Боль разливалась по всему телу, отдаваясь в голове. Палец на глазах менял цвет от розово-телесного к сине-багровому.
— Только не трогайте,— предупредил её Шурик, всё ещё пребывающий в болевом облаке.
— Может, йод?— робко спросила девица.
— Нет, нет,— отозвался Шурик.
— Я знаю, рентген, вот что нужно,— сообразила девица.
— Не беспокойтесь, я немного посижу и пойду…— успокоил её Шурик.
— Лед! Лед!— воскликнула девица и рванулась к маленькому холодильнику возле двери. Она что-то там скребла, звякала, роняла и через несколько минут приложила к Шурикову несчастному пальцу кубик льда. Боль взвилась с новой силой.
Светлана села на пол возле его ног и тихо заплакала.
— Ну почему, почему?— причитала она.— Что за несчастье такое? Стоит мужчине ко мне только приблизиться, тут же происходит что-то ужасное.
Она обняла его здоровую ногу и уткнулась лицом в голень, обтянутую грубой шерстяной материей.
Боль была сильнейшая, но острота уже отошла. Сухие светлые волосы щекотали и клубились, и Шурик жалостливо провёл ладонью по пушистой голове. Плечи её затряслись мелкой дрожью:
— Простите меня ради Бога,— всхлипывала она, и Шурика охватила печаль и особая жалость к негустым этим волосам, к вздрагивающим узким плечикам, костляво выпирающим под тонкой белой блузкой…
«Воробышек какой-то выгоревший»,— подумал Шурик, хотя если уж и была она похожа на птицу, то скорее на нескладную цаплю, чем на подвижного и аккуратного воробья…
— Ну почему, почему всегда вот так?— она подняла к нему своё заплаканное лицо, шмыгнула носом.
Жалость, опускаясь вниз, претерпевала какое-то тонкое и постепенное изменение, пока не превратилась во внятное желание, связанное и с прозрачными слезами, и с сухим прикосновением к руке пушистых волос, и с болью в пальце. Шурик не двигался, вникая в эту странную и несомненную связь между сильной болью и столь же сильным возбуждением.
— Всем плохо! Всем от меня плохо!— рыдала девушка, и её сцепленные замком руки истерически били воздух.
— Тише, тише, пожалуйста,— попросил её Шурик, но она начала трясти головой совершенно не в такт рукам, и он догадался, что у неё истерика. Он прижал её к себе. Она по-птичьи колотилась в его руках.
«Совсем как Аля Тогусова»,— подумал Шурик.
— Ну почему? Почему всё у меня всегда вот так?— плакала бедняжка, но затихала постепенно и прижималась к нему всё теснее. Ей было утешительно в его руках, но она предчувствовала, что будет дальше, и готовилась дать отпор, потому что твёрдо знала, что сдача позиций приводит к ужасным последствиям. Так было в её жизни всегда. Уже три раза… Но он только гладил её по голове, жалел и понимал, что она совершенно больная девочка, и он нисколько не нахальничал. И даже более того, когда тряска затихла, он слегка отстранился. А она ждала, что её сейчас опять изнасилуют. И тогда бы она сопротивлялась, тихонько, чтобы соседи не услышали, кричала и сжимала бы колени…
— Дать вам воды?— спросил раненный мамонтом молодой человек, и она испугалась, что всё сейчас закончится, и замотала головой, и стащила
