и тяжело:
— Ну да… Я не сказала тебе главного. Фидель — чудовище.
— Какой Фидель? Ты же про Энрике рассказываешь?
Стовба сняла очки, посмотрела на Шурика, приблизив к нему лицо, потом снова надела:
— Какой? С бородой! Кастро, вот какой! Отец Энрике был с ним с самого начала, с Плайя-Хирон! Понял, кто они? Всё понял?
Шурик кивнул.
— Так вот, у Энрике есть старший брат, от другого отца, от поляка. Мать была красавица, с Каймановых островов. А брат его, поляк, с Кубы дёрнул, а Фидель мстительный как чёрт, и он посадил отца Энрике, хотя дело было не в этом поляке, он вообще никакого отношения к ним не имел, у них какие-то были политические разногласия. А когда он отца посадил, то и до Энрике добрался, его отозвали из Москвы и тоже посадили. Энрике вышел из тюрьмы, отсидев полных три года. А отец не вышел. Говорят, умер в камере от сердечного приступа. Понимаешь?
Шурик почтительно кивнул: история заслуживала уважения.
— А потом Энрике с Кубы сбежал. Уплыл на лодке, как и многие другие кубинцы. Следишь? Он уже год как в Майами. Связь у нас редкая. Энрике живет как беженец, но ему обещали грин-карту. А пока он выехать никуда не может. Работает он как проклятый, и ещё экзамены сдаёт за университет, хочет своё медицинское образование подтвердить. И нашёл он американца, который обещал всё это провернуть — с браком. Понимаешь теперь, почему мне так срочно развод понадобился? А так мне от штампа этого ни тепло ни холодно…
Опять запахло кинематографом — авантюрным.
Изменилась не только внешность Стовбы, изменилась и манера разговора — из прежней вяло-высокомерной на отрывистую и деловую.
— Ты понимаешь теперь, почему мне развод срочно понадобился?
— Ну, конечно. Только ты, Лен, имей в виду, мама не знает, что мы с тобой расписаны, и я бы не хотел, чтобы она узнала… Понимаешь, да?
— Конечно, конечно, я просто пошутила неудачно,— она поменяла тему.— А помнишь, какая Мария была страшненькая, когда родилась? А выросла красавицей.
Смотрела Стовба гордо.
— Лен, девочка потрясающе красивая, но я её тогда и не запомнил,— что-то жёлтенькое было и сморщенное.
— Она на мать Энрике похожа, только ещё лучше,— вздохнула Стовба.
Пока на кухне велись переговоры, Мария разглядывала ёлочные игрушки, радовалась всеми оттенками детской радости сразу — горячо, бурно, изумлённо, тихо, бессознательно и религиозно. Вера же с благоговением разглядывала эту эмоциональную радугу: какое богатство! Какое душевное богатство!
Вера сняла с ёлки стеклянную стрекозу, лучшую из сохранившихся бабушкиных игрушек и завернула её в папиросную бумагу. Мария стояла перед ней, сложив руки и опустив длиннейшие ресницы, затенявшие щеки. Маленький свёрток Вера положила в одну из японских коробочек, оставшихся от покойного ордена, и Мария взяла коробочку двумя руками и прижала к груди.
— О-о…— простонала девочка.— Это — мне?
— Конечно, тебе.
Девочка закрыла лицо скрещенными ладонями и ритмично закачалась. Вера испугалась. Мария отняла руки от лица и сказала трагическим голосом:
— Я могу сломать.
