три дня разведёмся. Я теперь уже ничего не понимаю.— Лицо её злело, глаза темнели.
— Ну а как же этот, Альварес?— не удержался Шурик, увлечённый сюжетом.
— Да вот о чем я тебе и говорю, что на него мне наплевать с высокой горы. Я и сама понимаю, что нехорошо. Вроде обман. Но и не совсем — я спать с ним буду. Он ведь этого очень хочет, я же тебе говорю, он в меня влюблён до поноса. А мне, Шурик, если не с Энрике, то совершенно всё равно с кем. Хочешь, с тобой?
— Да поздно уже, мне вставать скоро, Мурзика в школу везти,— честно ответил Шурик, и тогда Лена рассердилась:
— Подумаешь, дело большое! Я и сама могу её в школу отвезти.
Шурик подумал, что судьба у него такая. В его комнате спала Мария. Бабушкина, где ему было постелено, была смежная с комнатой Веруси.
Лена сбросила окурки в помойное ведро, открыла форточку, вытерла чистый стол и пошла в ванную. Оглянулась, и Шурик понял, что его приглашают.
Лена давно не делала вид, как раньше, что перепутала. Открыла кран, и пока вода наполняла ванну, страшно бесстыдно разделась: медленными, длинными движениями и улыбаясь совершенно не своей улыбкой… В остальном всё было здорово, но совершенно обыкновенно. Вода, к слову сказать, была лишней, потому что когда ложились, то она переливалась через край, а когда стояли, то всё равно хотелось лечь.
И в школу Марию отвёл, как обычно, Шурик, потому что Лена спала крепким сном и он пожалел её будить.
И теперь, если новый план Стовбы исполнится, ещё полных три года, не считая, конечно, зимних, весенних и летних каникул, Шурику предстояло водить Марию в школу и, разумеется, забирать. Впрочем, иногда забирала сама Вера.
Нагрузка у Марии с каждым годом возрастала, были репетиции, концерты, ежегодные экзамены, к которым готовились с напряжением всех семейных сил. Её африканский темперамент в сочетании с жестокой дрессурой тела выработали в ней могучий характер. Вера Александровна знала, что даже если не получится из неё балерины, она не потеряется среди тысяч сверстниц и добьется в жизни всего, чего захочет. В училище Мария подавала большие надежды, её знала сама Головкина и кивала снисходительно, когда в коридоре девочка замирала перед ней в книксене.
Утренний книксен делала Мария перед Верой, прежде чем поцеловать её в щеку. И каждый раз Вера размякала.
Нет, неправа была мама: мальчики одно, а девочки совсем другое,— она как будто оправдывалась перед покойной матерью за то, что родного Шурика в его детстве меньше любила, чем чужую Марию…
глава 52
Чем большую власть приобретала немощь над тучнеющим телом Валерии, тем сильнее она сопротивлялась, и дух бойца возрастал в ней. Она уже несколько лет не покидала дома, и даже в пределах двадцати четырёх квадратных метров — большая, прекрасная комната!— двигаться ей становилось всё труднее. Ноги давно сдались, но пока держали руки, она кое-как добиралась до отгороженной ширмами импровизированной уборной — кресла с вырезанным в сиденье отверстием и стоящим под ним ведром. Здесь же прижился фаянсовый умывальный кувшин и умывальная миска с синими потрескавшимися
