телевизионными передачами — всё по местам, по часам, по дням недели. И подруги были расставлены по дням недели. Впрочем, для Шурика было сделано исключение: он один мог забежать к ней помимо вторника в любое время дня и ночи…
За время долголетней болезни она не растеряла своих подруг, их даже прибавилось. Как, откуда брались? Подрастала дочка у приятельницы, и вот она уже забегала к Валерии с польским журналом — перевести про неизвестного в России Сальвадора Дали или про новый фасон юбки… Приходила обиженная жизнью маникюрша и оседала при доме подругой и почитательницей. К ней приходили за дружбой бывшие соученицы и сослуживцы, однопалатницы по больничным лежаниям, случайные попутчицы, подхваченные в те времена, когда она могла ещё выезжать в санатории, и бывшие её врачи, и давние любовники…
Лёгкие на ногу, подвижные и мускулистые женщины страдали от одиночества, а Валерия распределяла в записной книжечке визиты таким образом, чтоб один на другой не наползал… Для многих — мучительная тайна, а для Валерии — разгаданная загадка: надо всегда что-то предлагать, давать, дарить, в конце концов, обещать. Шоколадку, варежки, улыбку, печенье, комплимент, заколку, дружеское прикосновение.
Доброжелательность в ней была искренняя, неподдельная, но доля корысти здесь была подмешана, только вычислить её было невозможно: она была с детства завоевательница людей, ей нравилось быть всеми любимой. Но с годами поняла, что это значит быть нужной. И она старалась, трудилась, выслушивала исповеди, ободряла, утешала, призывала к мужеству. И постоянно дарила подарки. В дальних глубинах души она торжествовала своё преимущество перед подругами: почти все они были одинокие, либо матери-одиночки, а если уж состояли в браке, то непременно в тяжёлом, безрадостном… А у Валерии был тайный козырь, которым она никогда не била наотмашь, а только изредка слегка его показывала — мельком, невзначай, полунамеком: Шурик.
Он приходил. Посетители отменялись. Из полумрака комнаты глядела с тахты густо накрашенная одутловатая женщина с синими, синим же подведёнными глазами, с густыми, всегда хорошо уложенными волосами, в последнем из оставшихся у неё кимоно, табачного цвета с розово-лиловыми хризантемами. Густо пахло духами. Она улыбалась с подушек, подставляла щеку. Усаживала на тахту. Заваривала чай — густо. Откладывала в сторону, на рабочий стол, принесённые Шуриком переводы. Разворачивала копчёную осетрину, нарезанную ловкой рукой продавщицы Елисеевского магазина, нюхала:
— Свежайшая!
— А я тебе знаешь ещё чего принёс? Угадай!
— Из сладкого или из соленого?— живо спрашивала она.
— Из соленого,— поддерживал игру Шурик.
— На какую букву?— продолжала она.
— На букву «М»…
— Миноги?
Он качал головой.
— Маслины?
И он доставал из портфеля ещё один пергаментный свёрток.
Во всём она была дисциплинированна, только аппетита к вкусной еде не могла преодолеть. В чем и каялась перед Господом. А за Шурика — никогда не каялась. Только радовалась, что он — здесь. И всегда во всей готовности. Стоит ей только маленькую подушечку положить рядом со своей,
