и зрелая.
Нет, это не галлюцинация. Всё прочее было ущербным, ложным, суетным. Глупая беготня жизни: из аптеки на рынок, из прачечной в редакции, глупые переводы, глупая служба одиноким женщинам. Надо было не отпускать её, Лильку, всегда держать вот так, на руках, и нет на свете ничего лучше и умнее, нет ничего правильнее…
— Ой!— подскочила Лиля.— Коробку-то мы отвезти забыли! Шурик! Который час?
— Никоторый. Я отвезу твою коробку, только адрес оставь.
— Да я же обещала Туське её маму навестить. Черт! Мне в двенадцать надо быть в аэропорту.
Торопиться никуда Шурику не хотелось. Он так давно торопился, годами, не переставая, торопился, и теперь оставалось всего несколько часов, особых полновесных минут с Лилей, и он, сбросив лист с её плеча, сказал:
— Мы сейчас пойдём на рынок, в татарскую забегаловку, мне её Гия показал. Они начинают работать чуть свет. Там есть замечательная чебуречная. И хороший кофе нам сварят. Или чай.
— Татарский рынок? Отлично! Я и не знала, что в Москве есть такой рынок. Наверное, похож на наш арабский?— вскочила Лиля и натянула золочёные тапочки на босые ноги. Она готова была к новому приключению.
глава 62
Было одно из редких сентябрьских утр, сияющих дымкой и небесной славой. С Ордынки они вышли на Пятницкую, обогнули метро и оказались возле рынка. Там, на рынке, действительно продавали конину, конскую колбасу и всякие татарские сладости из липкого теста. Забегаловка была уже открыта. Двое татар в тюбетейках пили чай за чистым столиком и говорили на своём языке. Пахло горячим жиром и пряностями. За стойкой стоял пожилой бритый наголо человек с выражением королевского достоинства:
— Садитесь, чай принесут, а чебуреков придётся подождать. Скоро будут.
Лиля сидела за столиком, вертела головой, говорила Шурику о том, как она привыкла, ну, почти привыкла к тому, что мир меняется каждые полчаса, ну, не каждые полчаса, а каждые полгода! И меняется радикально, по всем параметрам, так что не остается ничего прежнего, и всё становится новым. Она стригла пальчиками в воздухе, и как будто обрезки летели в разные стороны, а то, что оставалось,— в это можно было верить беспрекословно:
— Вот, понимаешь, Япония! Ничего не понимаешь — ни в их отношениях, ни в еде, ни в способе мышления. Всё время боишься совершить ужасную ошибку. Ну, это как у нас моют руки перед едой, а у них — после. У нас неудобно выйти в уборную, стараемся незаметно так выскользнуть, а у них неприлично не улыбаться, когда к тебе обращаются. А когда я учила арабский язык, у нас был замечательный профессор, палестинец, очень образованный, Сорбонну закончил. Так на него нельзя было посмотреть, не то что ему улыбнуться. И он на нас не смотрел. А в группе было восемь человек, из них шесть женщин. Когда он слышал наш смех, он просто бледнел: такие правила…
Потом им принесли чебуреки. Они были золотые, в коричневых пузырьках, дымились, и запах жареной баранины расходился от тарелки такой густой, что был почти виден. Лиля уцепилась за чебурек, Шурик её остановил:
— Горячие очень, осторожнее.
Она
