восьмерки и петли, наподобие тех, что в Гришиной железной дороге, по которым скользят паровозики старых мыслей, делая остановки и перекидки в заранее известных местах ее великой биографии. Теперь она включалась на духах. Далее шла подружка и соперница Лилечка. Маецкий, которого она у Лилечки увела. Известный режиссер. Съемка в кино, которая ее прославила. Развод. Парашютный спорт — никто и вообразить не мог, что она на это способна. Далее авиатор, испытатель, красавец. Разбился через полгода, оставив лучшие воспоминания. Потом архитектор, очень знаменитый, ездили в Берлин, произвела фурор. Нет, ни в ЧК, ни в НКВД, глупости, нигде никогда не служила, спала — да. И с удовольствием! Там были, были мужчины. А вы с Катькой чулки меховые… жопы шершавые…
Сорок лет тому назад Анне Федоровне хотелось ее ударить стулом. Тридцать — вцепиться в волосы. А теперь она с душевной тошнотой и брезгливостью пропускала мимо ушей хвастливые монологи и с грустью думала о том, что утро, столь много обещавшее, у нее пропало.
Зазвонил телефон. Вероятно, из отделения. Что-то стряслось, иначе бы не позвонили так рано. Она поспешно сняла трубку:
— Да, да! Я! Не понимаю… Из Йоханнесбурга?
Как не узнала сразу этот голос, довольно высокий, но вовсе не бабий, со скользящим «р» и с длинными паузами между словами, как бывает у излечившихся заик. Подбирает слова. Тридцать лет…
Сначала все нахлынуло к голове, и стало жарко, а через секунду прошиб пот, и дикая слабость…
— Да, да, узнала.
Нелепый вопрос «как поживаешь?» через столько лет.
— Да, можно. Да, не возражаю. До свиданья.
Положила трубку. Даже от руки кровь отхлынула, ослабли и промялись подушечки пальцев, как после большой стирки.
— Кто звонил?
— Марек.
Надо было встать и уйти, но сил не было.
— Кто?
— Муж мой.
— Скажи пожалуйста, он еще жив! Сколько же ему лет?
— Он на пять лет меня моложе,— сухо ответила Анна Федоровна.
— Так что ему от нас надо?
— Ничего. Хочет повидать меня и Катю.
— Ничтожество, полное ничтожество. Не понимаю, как ты могла с ним…
— У него клиника в Йоханнесбурге,— попыталась перевести стрелку Анна Федоровна, и ей это удалось.
Мур оживилась:
— Хирург? Забавно! Хирургом был твой отец. Я попала в автомобильную катастрофу на Кавказе. Если бы не он, я бы потеряла ногу. Он сделал блестящую операцию.— Мур хихикнула: — Я его соблазнила, будучи в гипсе…
Самое удивительное, что подробности были неисчерпаемы,— про то, что Мур вышла замуж на пари и выиграла бриллиантовую брошь у знаменитой подруги, Анна Федоровна давно знала, про гипс услышала впервые и прониклась вдруг недобрым чувством к давно умершему отцу, которого в детстве горячо любила. Он был на двадцать лет старше матери, последний, если не считать самой Анны Федоровны, представитель медицинской немецкой семьи, преданный своей профессии до степени, не совместимой с жизнью. Но хранил его случай. Когда-то в молодости, будучи врачом в уездном городе, он сделал трепанацию черепа молодому рабочему, погибавшему от гнойного воспаления среднего уха. При новой власти рабочий вознесся до самых неправдоподобных высот, но доктор Шторх, совершенно о нем забывший,