Стояла хорошая погода середины апреля, и обе они, Анна Вениаминовна и Маша, случайно соседствуя на скамье, наслаждались видом пробуждающейся природы, которую шумно и деловито приспосабливали под свои низменные — они же и возвышенные — нужды размножения сообразительные вороны: отламывали веточки крепкими клювами, вставляли их в старые гнезда, реставрируя прошлогодние, и строили новые…
Под конец часового совместного наблюдения этого редкого и забавного зрелища Анна Вениаминовна прочла строки стихотворения:
«Широк и желт вечерний свет, нежна апрельская прохлада, ты опоздал на много лет, но все-таки тебе я рада…»
— Какие чудесные стихи!— воскликнула Маша.— Кто их написал?
Знакомство завязалось.
— Ах, грехи молодости,— улыбнулась очаровательная пожилая дама.— Кто ж не писал стихов в юности?
Маша легко согласилась, хотя за ней этот грех не водился. Она проводила Анну Вениаминовну до дому, та пригласила зайти. Маша зашла. Маша происходила из простой инженерской семьи. В детстве у них дома стоял предмет «Хельга», а в нем не тронутые человеческой рукой ровные тома из серии «Всемирная литература» и одиннадцать хрустальных бокалов — один разбил папа. И сувениры из стран, которые теперь называются странами содружества: грузинский черный кувшин с серебряным разводом, литовская кукла с льняной головой и украинская желто-коричневая свистулька в виде известного животного с розовым рылом, производителя любимой малоросской закуски.
А тут — все стены заставлены полками и книжными шкафами и книгами без переплетов — а, вот почему она их обертывает, иначе разлетятся по страницам! На полках и на стенах — сплошь фотографии смутно-знакомых лиц, на некоторых дарственные надписи. Крохотный столик — овальный — не обеденный, не письменный, а сам по себе. На нем и пара немытых чашек, и стопка книжек, и шкатулка для рукоделия… Настоящая старушка, рожденная еще до революции… И чайник не электрический, а алюминиевый — такого сейчас ни на одной помойке не найдешь, разве что в антикварном магазине… Завязалась дружба. В то время, когда Машины одноклассницы — в тот год она заканчивала школу — влюблялись в студентов второго курса, в бодрых спортсменов, приезжавших тренироваться на соседствующий со школой стадион, и в модных певцов с разрисованными гитарами, она влюбилась в Анну Вениаминовну, которая обладала всем, чего не хватало Маше: Анна Вениаминовна была худа, белокожа и страшно интеллигентна, а Маша уродилась ширококостной, нездорово румяной и сильно себе не нравилась за простоту. И родители были просты, и прародители всякие до третьего колена, так что Маша, любя родителей, немного стеснялась отца Вити, который, будучи инженером на заводе, более всего на свете любил лежать под темно-синим «Жигулем», насвистывая дурацкий мотивчик… И мамы, тоже заводской инженерки Валентины, стеснялась Маша — ее ширины и прямоугольности, чрезмерно громкого голоса и простодушного хлебосольства: «Кушайте, кушайте! Борщ кушайте! Сметанку вот положите! Хлебушка!» — с которым она приставала к Машиным одноклассницам, когда те заходили…
Анна Вениаминовна точно была из другого теста, не дрожжевого, а слоеного: сухонькая, светленькая, слегка осыпающаяся. Казалось бы, ну о чем им было говорить,