перебила ее Гайка.
— Да ничего ты не знаешь,— сурово ответила Колыванова. Не так уж много чего она знала, но это уж она знала точно… И потому продолжала:
— Пятью пять — легли на кровать, шестью шесть — он ее за шерсть…
— Не надо,— попросила Гайка, но Колыванова жестоко продолжала:
— Семью семь — он ее совсем, восемью восемь — доктора просим, девятью девять — доктор едет, десятью десять — ребенок лезет! Поняла, да?
— Это когда.., это называется…— забормотала пораженная догадкой Гайка.
Алена была светским человеком и, почувствовав неловкость, сразу нашлась:
— Ты спроси у Лильки, как это называется. Она все знает.
Гайка, прижимая куклу к груди, пошла на кухню. Лиля сидела на табуретке, уже поменяв ногу, так что болталась теперь голая, и зрачки ее быстро-быстро бегали по строчкам.
— Лиль,— тронула ее за плечо Гайка,— скажи, только честно, как называется, от чего дети родятся?
Лиля подняла отвлеченный взгляд, немного подумала и сказала очень серьезно, немного охрипшим голосом:
— Косинус,— и снова уперлась в книгу. Бабушка ей все честно, по науке рассказала еше в прошлом году.
У Гайки немного полегчало на душе. Косинус — это все-таки косинус, а не то ужасно-ругательное заборное слово. Однако по дороге в комнату ее неприятно поразила мысль, что, пожалуй, и ее собственные родители, желая произвести их на свет, тоже делали этот косинус… Впрочем, может, есть какой-то более приличный способ, о котором и Лилька не знает…
Она вошла, когда Челышева, Плишкина и Вика барахтались втроем на кровати, изображая великий акт, а Колыванова, переминаясь с ноги на ногу и снисходительно улыбаясь, махала рукой и повторяла:
— Да не так, не так, и не похоже совсем! И ноги подымать надо!
…Училась Колыванова плохо, в школьной столовой сидела за отдельным столом, где кормили «бесплатников» дармовыми завтраками, форму ей покупал родительский комитет. И всегда у нее чего-то не хватало: то тапочек, то мешка для галош, то физкультурной формы. Последний, совсем последний человек была она в классе. И вдруг оказалось, что она знает о вещах взрослых и тайных, и знает как-то запросто, и таким бесстрашным ежедневным голосом об этом говорит. Из сонной верзилы-второгодницы она на глазах превращалась в очень значительную персону. Все смотрели на нее с выжидательным интересом.
Но Колывановой так хотелось в уборную, что она даже не могла оценить своего неожиданного взлета,
— А как, Тань?— спросила Вика, стоящая на четвереньках на кровати.
— Да здесь вообще не годится,— критически постучала Колыванова рукой по кровати.— Слишком широко. Надо, чтоб место было узкое и тесное. И темно.
— Так под столом же!— обрадовалась Плишкина. Колыванова с сомнением подняла край скатерти, заглянула под стол.
— Две подушки надо,— наморщила она лоб.— Ну, и постлать там надо. И сверху чем прикрыть. Организовали брачное ложе.
— Чур, я первая!— нетерпеливо подпрыгивая, закричала Плишкина
Жених уже лежал в темном низком доме со стенами из шевелящихся сквозь скатерть полос света, движущихся ног и неподвижных ножек стола и черных стульев, и эта подстольная тьма обязывала его к чему-то страшному и таинственному.
А Плишкина, сдвинув могучим плечом Алену вместе со стулом, шумно лезла под стол. Затолкавшись туда, она тихо хихикнула:
— Эй, жених, где ты?
Своим глупым хихиканьем она сбила все, и жениху пришлось перестроиться:
— Ползи, ползи сюда.
Невеста приползла и полезла обниматься.
